«ГОРДАЯ
РОСКОШЬ БОЛИ…»
Люди
обречены жить
в парадоксальном мире – ослепительно красивом и бесконечно
трагическом. Во
спасение своё, духом
человеческим
взращена поэзия – такой волшебный язык восторгов и
возмущений, страданий, жалоб
и откровений, которым владеют поэты. Это они, невзирая на
неустроенность времён
и судеб, «завязываются петь», а тот, кто способен
понимать, слушает… Это они,
поэты, помогают избежать мучительного чувства одиночества перед
жестокостью
рока, дают ощущение соборности одоления неустройств бытия, помогают
видеть непреходящее
в житейских частностях повседневности…
Поэтому,
так
естественны любой искренний жест благодарности талантливому поэту и
желание
вдумчивого проникновения в его творчество, особенно, если этот поэт жил
на
нашей земле и творил в нашем городе.
Речь
идет о поэте
Татьяне Алюновой.
В
восприятии
творчества любого поэта каждый читатель, в первую очередь, слышит то,
что созвучно
его душевному регистру. О многом поведала мне Татьяна
Алюнова…
Почти
все ее
произведения – проникновенные элегии, отмеченные неженской
силой духа и отнюдь
не провинциальными заботами: никаких легковесных
«лютиков-цветочков», везде –
глубокомыслие и оригинальная образность.
Как
мыслящий
неравнодушный человек, она пытается понять свое время – время
«великого разора»
и духовного запустения
конца 80-х и начала 90-х (именно на эти годы приходится творческий
период её
короткой жизни). Не обращаясь к темам гражданского звучания, она
создает свои
незабываемые импрессионистские этюды предчувствий и трагедийных
настроений:
На
небе встал
Стрелец –
Кентавр
бесстрастный, а под ним
Смутна
и холодна,
Всё
куталась в
бесцветный дым
У
храма тишина…
Лежала
в небе
мертвая звезда
С
дырой огромной
чёрною навылет…
Останемся
здесь,
на мели,
За
твердым надёжным
бортом,
Когда
все дельфины
ушли
Искать
свой
придуманный дом.
Мы
будем сидеть и
смотреть:
Как
скучны чужие
края,
И
кто-то завяжется
петь –
И
это опять буду я.
Иудины
деревья
расцвели
Для
мая обаянием
махровым,
И
по лицу
измученной земли
Текли
ветра,
разбуженные словом.
Пусть
нищие ветки
глядят
Умершему
облаку
вслед,
И
вытертый за день
закат
Прикроет
убожество
лет.
Тогда
это
выглядело предчувствием, а сегодня открывается чуткое пророчество
нашего «убожества
лет»…То было время
переосмысления истории страны. Открывшиеся новые факты заставили искать
в ней
иные движущие силы. Нашему поэту оказалась близка христианская идея
искупления:
Когда
изгнали люди
веру из дум, из сердца, из очей
для
поклонения
химерам, плодящим толпы палачей…
<…>
Оставленную
Богом
землю попрал антихриста сапог…
<…>
И
отлученная от
церкви Россия в темноте брела,
и
искупительные
жертвы – невинных – на руках несла.
О
гражданской
позиции Т. Алюновой недвусмысленно говорит нам и выбор адресатов её
самых
страстных поэтических посланий. Ей достает творческих сил, чтобы
вступить в
диалог с великими русскими поэтами, которые положили жизнь за
достоинство
человеческой личности: Осипом Мандельштамом,
Анной Ахматовой, Владимиром Высоцким…
Стихи
Татьяны Алюновой
«Памяти Осипа Мандельштама» трудно процитировать:
они воздействуют единством
всех строк:
Разломан
стал мир
на причины.
Доносчик
измучился
ждать –
В
потёртом
пальтишке мужчина
Решил
на канате
сплясать:
Дрожали
смычки
музыкантов.
Еврей
исполнял
антраша,
Кружили
мундиры
анданте
И
плакала чья-то
душа.
Топтались
цепочкою
звуки,
И
голод зиял за
углом,
И
астма держала
под руки,
И
смерть караулила
дом.
А
он все свистал
щегловато,
И
кожу поглаживал
страх…
Мы
все уже жили
когда-то,
Стихи
хороня на
губах.
Но
код соловьиный
утрачен.
Цитатой
железных
речей
Стал
в проволоку
переиначен
Стальной
уссурийский ручей.
Возьмите
золы на
прощанье,
Скажите
последнее:
«Что ж…»
Пусть
снова припев
вас обманет,
На
правду до
смерти похож.
Читая
стихи
Татьяны, становишься свидетелем ее кропотливого созидания собственного
стойкого
душевного дома, способного противостоять напору разрушительных сил
реальности,
и окна этого дома светятся романтическим миросозерцанием…
Оно изначально живет
в душе истинного поэта, но в эпоху «больших
перемен» неизменно проявляется его
взлёт. И творчество Алюновой – тому подтверждение.
Как
остро
чувствует она печальную истину о вероломном несоответствии идеала и
действительности!
И
день обещает вам
звездные руны,
Пока
не раскрыты оконные
веки.
Я
умерла в
девятнадцатом веке,
Ты
не родился –
разлились чернила
У
летописца
Мельхиседека
В
год окончания
засухи Нила.
Мне
холодно. Мрак
опускает веки…
<…>
Написан
реквием. Искуплена
вина.
Бессмертник-сирота
играет ветром.
Сок
пьет вино.
Качаются мосты.
Земля
жестка.
Действительность жестока.
А
милостыня ждет.
Глаза пусты.
И
солнце
поднимается с востока.
Темно
и больно...
С
каким
неподдельным участием переосмысливает и воспевает вечные судакский поэт
образы
мятежного свободолюбия! Это о Кармен – в полете её
безграничной страсти:
Пусти,
Цыган, я не
люблю
Рыдать,
когда
играют скрипки,
И
я другому королю
Пойду
дарить свою
улыбку.
Прощай,
Цыган, в
смертельном вихре
Ты
заиграл меня. Я
знала –
Как
только музыка
утихнет,
Я
изменю тебе с
кинжалом.
Некое
исступленное
изумление можно расслышать в строках стихотворения «Врубель и
Демон», где поэт
горящим словом обозначает цель гениальных влияний: лермонтовский Демон
оплодотворил непостижимое полотно Врубеля, а Таня Алюнова застыла перед
нечеловеческой силой этого слияния и смогла исторгнуть из своей души
достойные
звуки:
Смотрите,
люди,
что за сила,
Тоска,
проклятие и
страх
В
его расширенных
глазах,
Нечеловечески
красивых;
Какая
боль навек
застыла
На
спекшихся его
устах!
И
о любви – тоже с
романтическим максимализмом. Самое яркое – об Изольде, не
сумевшей забыть вкус
настоящей любви и погибающей в «непробудной
стуже» холодного дома:
И
зима твоих век
нерастаянна –
Вечность
выкрала
горизонт.
Если
выпита чаша с
Тристаном,
Только
смерть
обогреет рот.
Можно
подивиться
изысканному кругу общения в её душевном доме: она обращается к Данте и
Шекспиру, поэтам из судакской «Киммерии» и гениям
русской литературы; у нее
есть что сказать о героях древнегреческих мифов – Икаре,
Орфее, Галатее,
Кассандре; она чувствует себя уютно среди небесных светил и
одухотворенных
образов природы:
Синий
ирис на
хрупких плечах
Держит
неба
хрустальные грани.
И
осень снова моет
кисти
В
ведре с дождем
из серебра.
Способность
романтического восприятия мира позволяет Татьяне Алюновой
ощущать его горние силы. В её стихах
– отпечатки настойчивого поиска конкретных образов этих сил,
от теософских – до
христианских…
Очевидно,
человек
Татьяна Алюнова за свою особость получала обидное отторжение
обывательского
мира, иначе с чего бы так безыскусно звучали в ее элегиях жалобы на
свою
человеческую отстраненность:
Никем
в безмолвии
не встречен
Мой
голос…
Жить
на дне твоих
глаз,
О
себе узнавать,
Что
чужая всему –
Возвращеньям
и
дому…
Я
иду по прилипшей
листве
В
одиночестве
гордом, кромешном!
Обида
расплывается
в стекле,
Неразличима
и
неизлечима;
И
хлюпает
прекрасных чувств желе,
Бессмысленно,
безвинно, беспричинно.
И
самое яркое
подтверждение романтической сущности души Татьяны – высокое
осознание своего
служения поэзии. Мы чувствуем, как оно переливается в ней разными
оттенками
душевного возбуждения. Она то откровенно делится с нами своей заботой: «…нельзя нам / Уйти из дома
под названьем
мир, / Цветные отраженья не оставив…»,
– то обреченно сожалеет о том, что «жизнь
выпита стихами», то нескрываемо
гордо ликует по поводу своей причастности к цеху поэтов:
И
в том, что мне
сейчас достался
Бумажный
мост в
песках времен
Над
океаном
Ренессанса,
Нет
исцеления,
есть сон.
Можно
только
предположить, из каких источников питалось это осознание, и потому
принимаем
как данность – её чувство долга перед поэзией, которое живет
в стихах, не только
в лирических намеках, но и в четко
обозначенных
философских и художественно-поэтических формулах:
Этой
гордою
роскошью боли владей –
Ты
хранитель и
царь не пришедшего Завтра,
Тихо
спящего в
душах людей,
И
раскрыта тебе
мироздания карта.
Запомните
меня.
Запомните!
<…>
Пока
идут слова
разверстым горлом,
Пока
сквозь сердце
боль течет…
И
так же
проникновенно – о жертвенности этого служения:
Пусть
звёздный час
тем дольше длится,
Чем
выше гибельный
полёт
Горящей
человеко-птицы
Пронизывает
небосвод.
Душа,
проникнутая
скорбями своего времени и эхом трагедий других поколений, не может не
болеть…
Поэт
Татьяна
Алюнова – мыслью, чувством и словом – одолела
роковой удел творческого
избранничества. Не этим ли объясняется та щемящая пронзительность
стихов,
которые она посвящает человеку творящему?!
«Гудят
колокольным литьем»
ее стихи об Анне Ахматовой:
Которая
вызывала
Отчаянье
и восторг,
Которой
недоставало
Вселенной
для
горьких строк,
Чьи
надменные губы
Испили
печаль до
дна.
Смолкали
медные
трубы,
Склонялась
низко
луна.
Как
нравственное
кредо звучат слова:
Богам
молиться не
устану
До
истеченья
скорбных дней
За
всех окрыленных людей…
А
в газетной
статье «Берегите поэтов» («Судакский
вестник» №12 за 1996 год) Алюнова
переводит свое понимание роли поэтического творчества на язык
общественных
ценностей: «Поэты не
перестанут… отвечать
перед людьми за чистоту ноосферы».
Философ
по
душевному складу, Татьяна Алюнова создала поэтические образы
необычайной
глубины. Вот это – о несовместимости полёта творческой души с
ложью:
Я
разучусь летать,
когда,
Остановясь
на
полуслове,
Повисну
в длинных
проводах
Лжи,
облипающей до
крови.
Преодолеть
её бессильна,
Устанув,
бедная
душа
Свои
изломанные
крылья
Оставит,
слабостью
дыша.
А
это – о
безжалостном времени:
Просто
мир
неправильно устроен:
Горечь
медлит, за
плечом – уход,
Снег
необратим,
занёсший Трою,
Оборвался
в
прочерк эхолот,
И
минут каратовая
роскошь
Сметена
в
графитовую пыль…
А
когда Татьяна не
могла найти в интеллектуальном арсенале таких словоотношений, которые
могли бы
передать изнуряющий накал её чувств, она уходила из-под строгого
контроля
рассудка в свободное плавание по волнам глубинного поэтического голоса
и
рисовала причудливые словесные картины… В них не найти
привычного детерминизма
суждений, в них царят беспричинные явления, которые не понять всем
напряжением
обыденного сознания. Но поэт рассчитывает на наш внутренний
слух… И тогда в
непривычных алогизмах вдруг проступает потрясающая способность поэта
быть
чутким нервом окружающего мира:
Разбилась
чернильница ночи,
Прошёл
за окном
птицепад
И
времени жуткий
кусочек
Лениво
жуёт
циферблат,
И
Солнце болит под
лопаткой,
Погасла
в глазнице
свеча…
Я
– вечность майи,
гипс иллюзий,
Разомкнутая
горизонталь,
Я
– жадные
предсердий шлюзы,
Пещер
обрушенных
гортань.
Эти
образы
иррациональны, но своей выстраданностью – удивительно
правдивы.
Как
мы видим,
стихи Татьяны Алюновой просвечивают разнообразными красками русской
поэзии
разных времен, особенно – Серебряного века: и блоковской
отстранённостью, и
энергией цветаевской страстности, и обречённой неприкаянностью
Мандельштама,
который пел «вздрагивая от холода»… Но
– как и бывает у самобытного поэта – её откровения написаны по
заданию своего времени
и своей неповторимой души. Важно то, что образы, созданные ею
– и в светлом
поле сознания, и в загадочном пространстве алогизмов – делают
наш мир богаче и
помогают нам жить.
Как
сейчас говорят,
у каждого поэта – своя весть. Так о чем же весть Татьяны
Алюновой?
Алмазным
резцом «гордой»
сердечной боли, вобрав энергию
исторического разлома, она рассказала нам, что в трагическом сопряжении
жизни
человека с реальностью каждый обязан найти свои спасительные силы,
множество
которых разлито во Вселенной великодушной волей Создателя, и чтобы
найти свои,
каждый да будет способен на душевный подвиг.