Людмила Порубай

 Опубликовано в газете «Судакские вести»,  №18, 2009.

 50-летию со дня рождения Татьяны Алюновой посвящается

«ГОРДАЯ РОСКОШЬ БОЛИ…»

Люди обречены жить в парадоксальном мире – ослепительно красивом и бесконечно трагическом. Во спасение своё,  духом человеческим взращена поэзия – такой волшебный язык восторгов и возмущений, страданий, жалоб и откровений, которым владеют поэты. Это они, невзирая на неустроенность времён и судеб, «завязываются петь», а тот, кто способен понимать, слушает… Это они, поэты, помогают избежать мучительного чувства одиночества перед жестокостью рока, дают ощущение соборности одоления неустройств бытия, помогают видеть непреходящее в житейских частностях повседневности…

Поэтому, так естественны любой искренний жест благодарности талантливому поэту и желание вдумчивого проникновения в его творчество, особенно, если этот поэт жил на нашей земле и творил в нашем городе.

Речь идет о поэте Татьяне Алюновой.

В восприятии творчества любого поэта каждый читатель, в первую очередь, слышит то, что созвучно его душевному регистру. О многом поведала мне Татьяна Алюнова… 

Почти все ее произведения – проникновенные элегии, отмеченные неженской силой духа и отнюдь не провинциальными заботами: никаких легковесных «лютиков-цветочков», везде – глубокомыслие и оригинальная образность.

Как мыслящий неравнодушный человек, она пытается понять свое время – время «великого разора» и духовного запустения конца 80-х и начала 90-х (именно на эти годы приходится творческий период её короткой жизни). Не обращаясь к темам гражданского звучания, она создает свои незабываемые импрессионистские этюды предчувствий и трагедийных настроений:

На небе встал Стрелец –
            Кентавр бесстрастный, а под ним
            Смутна и холодна,
            Всё куталась в бесцветный дым
            У храма тишина… 

Лежала в небе мертвая звезда
            С дырой огромной чёрною навылет… 

Останемся здесь, на мели,
            За твердым надёжным бортом,
            Когда все дельфины ушли
            Искать свой придуманный дом.
            Мы будем сидеть и смотреть:
            Как скучны чужие края,
            И кто-то завяжется петь –
            И это опять буду я. 

Иудины деревья расцвели
            Для мая обаянием махровым,
            И по лицу измученной земли
            Текли ветра, разбуженные словом. 

Пусть нищие ветки глядят
            Умершему облаку вслед,
            И вытертый за день закат
            Прикроет убожество лет. 

Тогда это выглядело предчувствием, а сегодня открывается чуткое пророчество нашего «убожества лет»…То было время переосмысления истории страны. Открывшиеся новые факты заставили искать в ней иные движущие силы. Нашему поэту оказалась близка христианская идея искупления: 

Когда изгнали люди веру из дум, из сердца, из очей
            для поклонения химерам, плодящим толпы палачей…
            <…>

Оставленную Богом землю попрал антихриста сапог…
            <…>

И отлученная от церкви Россия в темноте брела,
            и искупительные жертвы – невинных – на руках несла. 

О гражданской позиции Т. Алюновой недвусмысленно говорит нам и выбор адресатов её самых страстных поэтических посланий. Ей достает творческих сил, чтобы вступить в диалог с великими русскими поэтами, которые положили жизнь за достоинство человеческой личности: Осипом  Мандельштамом, Анной Ахматовой, Владимиром Высоцким…

Стихи Татьяны Алюновой «Памяти Осипа Мандельштама» трудно процитировать: они воздействуют единством всех строк: 

Разломан стал мир на причины.
            Доносчик измучился ждать –
            В потёртом пальтишке мужчина
            Решил на канате сплясать:
            Дрожали смычки музыкантов.
            Еврей исполнял антраша,
            Кружили мундиры анданте
            И плакала чья-то душа.
            Топтались цепочкою звуки,
            И голод зиял за углом,
            И астма держала под руки,
            И смерть караулила дом.
            А он все свистал щегловато,
            И кожу поглаживал страх…
            Мы все уже жили когда-то,
            Стихи хороня на губах.
            Но код соловьиный утрачен.
            Цитатой железных речей
            Стал в проволоку переиначен
            Стальной уссурийский ручей.
            Возьмите золы на прощанье,
            Скажите последнее: «Что ж…»
            Пусть снова припев вас обманет,
            На правду до смерти похож.

Читая стихи Татьяны, становишься свидетелем ее кропотливого созидания собственного стойкого душевного дома, способного противостоять напору разрушительных сил реальности, и окна этого дома светятся романтическим миросозерцанием… Оно изначально живет в душе истинного поэта, но в эпоху «больших перемен» неизменно проявляется его взлёт. И творчество Алюновой – тому подтверждение.

Как остро чувствует она печальную истину о вероломном несоответствии идеала и действительности! 

И день обещает вам звездные руны,
            Пока не раскрыты оконные веки. 

Я умерла в девятнадцатом веке,
            Ты не родился – разлились чернила
            У летописца Мельхиседека
            В год окончания засухи Нила. 

Мне холодно. Мрак опускает веки…
            <…>

Написан реквием. Искуплена вина.
            Бессмертник-сирота играет ветром.
            Сок пьет вино. Качаются мосты.
            Земля жестка. Действительность жестока.
            А милостыня жжет. Глаза пусты.
            И солнце поднимается с востока.
            Темно и больно... 

С каким неподдельным участием переосмысливает и воспевает вечные судакский поэт образы мятежного свободолюбия! Это о Кармен – в полете её безграничной страсти: 

Пусти, Цыган, я не люблю
            Рыдать, когда играют скрипки,
            И я другому королю
            Пойду дарить свою улыбку.
            Прощай, Цыган, в смертельном вихре
            Ты заиграл меня. Я знала –
            Как только музыка утихнет,
            Я изменю тебе с кинжалом. 

Некое исступленное изумление можно расслышать в строках стихотворения «Врубель и Демон», где поэт горящим словом обозначает цель гениальных влияний: лермонтовский Демон оплодотворил непостижимое полотно Врубеля, а Таня Алюнова застыла перед нечеловеческой силой этого слияния и смогла исторгнуть из своей души достойные звуки: 

Смотрите, люди, что за сила,
            Тоска, проклятие и страх
            В его расширенных глазах,
            Нечеловечески красивых;
            Какая боль навек застыла
            На спекшихся его устах!

И о любви – тоже с романтическим максимализмом. Самое яркое – об Изольде, не сумевшей забыть вкус настоящей любви и погибающей в «непробудной стуже» холодного дома: 

И зима твоих век нерастаянна –
            Вечность выкрала горизонт.
            Если выпита чаша с Тристаном,
            Только смерть обогреет рот. 

Можно подивиться изысканному кругу общения в её душевном доме: она обращается к Данте и Шекспиру, поэтам из судакской «Киммерии» и гениям русской литературы; у нее есть что сказать о героях древнегреческих мифов – Икаре, Орфее, Галатее, Кассандре; она чувствует себя уютно среди небесных светил и одухотворенных образов природы: 

Синий ирис на хрупких плечах
            Держит неба хрустальные грани.  

И осень снова моет кисти
            В ведре с дождем из серебра.

Способность романтического восприятия мира позволяет Татьяне  Алюновой ощущать его горние силы. В её стихах – отпечатки настойчивого поиска конкретных образов этих сил, от теософских – до христианских…

Очевидно, человек Татьяна Алюнова за свою особость получала обидное отторжение обывательского мира, иначе с чего бы так безыскусно звучали в ее элегиях жалобы на свою человеческую отстраненность: 

Никем в безмолвии не встречен
            Мой голос… 

Жить на дне твоих глаз,
            О себе узнавать,
            Что чужая всему –
            Возвращеньям и дому… 

Я иду по прилипшей листве
            В одиночестве гордом, кромешном! 

Обида расплывается в стекле,
            Неразличима и неизлечима;
            И хлюпает прекрасных чувств желе,
            Бессмысленно, безвинно, беспричинно. 

И самое яркое подтверждение романтической сущности души Татьяны – высокое осознание своего служения поэзии. Мы чувствуем, как оно переливается в ней разными оттенками душевного возбуждения. Она то откровенно делится с нами своей заботой: «…нельзя нам / Уйти из дома под названьем мир, / Цветные отраженья не оставив…», – то обреченно сожалеет о том, что «жизнь выпита стихами», то нескрываемо гордо ликует по поводу своей причастности к цеху поэтов: 

И в том, что мне сейчас достался
            Бумажный мост в песках времен
            Над океаном Ренессанса,
            Нет исцеления, есть сон.

Можно только предположить, из каких источников питалось это осознание, и потому принимаем как данность – её чувство долга перед поэзией, которое живет в стихах, не только в лирических намеках, но и в  четко обозначенных философских и художественно-поэтических формулах:

Этой гордою роскошью боли владей –
            Ты хранитель и царь не пришедшего Завтра,
            Тихо спящего в душах людей,
            И раскрыта тебе мироздания карта.  

Запомните меня.

Запомните!
            <…>
            Пока идут слова разверстым горлом,
            Пока сквозь сердце боль течет… 

И так же проникновенно – о жертвенности этого служения: 

Пусть звёздный час тем дольше длится,
            Чем выше гибельный полёт
            Горящей человеко-птицы
            Пронизывает небосвод. 

Душа, проникнутая скорбями своего времени и эхом трагедий других поколений, не может не болеть…

Поэт Татьяна Алюнова – мыслью, чувством и словом – одолела роковой удел творческого избранничества. Не этим ли объясняется та щемящая пронзительность стихов, которые она посвящает человеку творящему?!

«Гудят колокольным литьем» ее стихи об Анне Ахматовой: 

Которая вызывала
            Отчаянье и восторг,
            Которой недоставало
            Вселенной для горьких строк,
            Чьи надменные губы
            Испили печаль до дна.
            Смолкали медные трубы,
            Склонялась низко луна. 

Как нравственное кредо звучат слова: 

Богам молиться не устану
            До истеченья скорбных дней
            За всех окрыленных людей…

А в газетной статье «Берегите поэтов» («Судакский вестник» №12 за 1996 год) Алюнова переводит свое понимание роли поэтического творчества на язык общественных ценностей: «Поэты не перестанут… отвечать перед людьми за чистоту ноосферы».

Философ по душевному складу, Татьяна Алюнова создала поэтические образы необычайной глубины. Вот это – о несовместимости полёта творческой души с ложью: 

Я разучусь летать, когда,
            Остановясь на полуслове,
            Повисну в длинных проводах
            Лжи, облипающей до крови.
            Преодолеть её бессильна,
            Устанув, бедная душа
            Свои изломанные крылья
            Оставит, слабостью дыша. 

А это – о безжалостном времени: 

Просто мир неправильно устроен:
            Горечь медлит, за плечом – уход,
            Снег необратим, занёсший Трою,
            Оборвался в прочерк эхолот,
            И минут каратовая роскошь
            Сметена в графитовую пыль… 

А когда Татьяна не могла найти в интеллектуальном арсенале таких словоотношений, которые могли бы передать изнуряющий накал её чувств, она уходила из-под строгого контроля рассудка в свободное плавание по волнам глубинного поэтического голоса и рисовала причудливые словесные картины… В них не найти привычного детерминизма суждений, в них царят беспричинные явления, которые не понять всем напряжением обыденного сознания. Но поэт рассчитывает на наш внутренний слух… И тогда в непривычных алогизмах вдруг проступает потрясающая способность поэта быть чутким нервом окружающего мира: 

Разбилась чернильница ночи,
            Прошёл за окном птицепад
            И времени жуткий кусочек
            Лениво жуёт циферблат,
            И Солнце болит под лопаткой,
            Погасла в глазнице свеча… 

Я – вечность майи, гипс иллюзий,
            Разомкнутая горизонталь,
            Я – жадные предсердий шлюзы,
            Пещер обрушенных гортань. 

Эти образы иррациональны, но своей выстраданностью – удивительно правдивы.

Как мы видим, стихи Татьяны Алюновой просвечивают разнообразными красками русской поэзии разных времен, особенно – Серебряного века: и блоковской отстранённостью, и энергией цветаевской страстности, и обречённой неприкаянностью Мандельштама, который пел «вздрагивая от холода»… Но – как и бывает у самобытного поэта – её  откровения написаны по заданию своего времени и своей неповторимой души. Важно то, что образы, созданные ею – и в светлом поле сознания, и в загадочном пространстве алогизмов – делают наш мир богаче и помогают нам жить.

Как сейчас говорят, у каждого поэта – своя весть. Так о чем же весть Татьяны Алюновой?

Алмазным резцом «гордой» сердечной боли, вобрав энергию исторического разлома, она рассказала нам, что в трагическом сопряжении жизни человека с реальностью каждый обязан найти свои спасительные силы, множество которых разлито во Вселенной великодушной волей Создателя, и чтобы найти свои, каждый да будет способен на душевный подвиг.

Судак, май 2009